Жизнь Агамбена...

Агамбен, Джорджо (1942-).  Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь / пер. с итал.: Изабелла Левина и др. — Москва: Европа, 2011. — 250 с.

Часть первая.  Логика суверенной власти

• Анализ Шмитта.  Чрезвычайное положение — приостановка нормы.  Отсюда особенность чрезвычайного положения: оно не может быть определено ни как фактическое ситуация, ни как правовая ситуация — "но устанавливает между этими двумя парадоксальный порог неразличимости" (26).  В этом парадокс Шмитта, что суверенное решение показывает, что не нуждается в праве, чтобы создавать право. Суверенное исключение создает "само пространство, в котором политико-правовой порядок мог бы иметь силу".  Это "фундаментальная локализация, которая не ограничивается различением между тем, что находится внутри, и тем, что находится снаружи, нормальной ситуацией и хаосом, но устанавливает между ними границу (чрезвычайное положение), начиная с которого внутренние и внешнее вступают в те сложные топологические отношения, которые делают возможной действительность порядка" (27).  Это не разграничение поля.  Это определение структуры отношения: суверенное исключение "просто выражает первоначальную формальную структуру правового отношения" (28).
• Разводит включение в множество и принадлежность к множеству.  Вслед за Бадью переводит в политическое поле: включение = представительство, принадлежность = представление.  Включение предполагает, что термин является подмножеством множества, репрезентируется в множестве (в ситуации).  Напр., индивид представлен в государстве (перекодирован) в качестве избирателя.  Принадлежность не предполагает включение в множество, может быть из другого множества.  Напр., термин принадлежит ситуации, является частью ситуации, не включаясь в конфигурацию этой ситуации.  Это предполагает 3 типа взаимодействия: 1) нормальное, когда термин одновременно и представлен, и репрезентирован; 2) термин репрезентируется, не будучи представлен (у Бадью нарост, опухоль); 3) сингулярный термин, который представлен, но не репрезентирован (принадлежит ситуации, но не включен в нее) (35).
• В отношении концепции Шмитта показывает, что ЧП у Шмитта не является каким-то прорывом жизни в право, вторжением чего-то праву не присущего.  Сама конструкция права через установление и повторение наказания является нормализацией насилия, исключения.  Такое исключение — часть права.  "Приговор не является наказанием за какой-то более ранний проступок, но представляет собой его включение в правовой порядок, и насилие выступает как исконный юридический факт…  В этом смысле исключение является исконной формой права" (38).
• Право присваивает жизнь через категорию вины, как механизм включения путем исключения (обособления).  Вина не относится к совершению недозволенного "но к самой действительности закона, его способности быть примененным ко всякой потенциальной ситуации" (38).
• Важность категории вины для Беньямина и короткое сопоставление одинакового понимания вины у двоих с разными выходами из этого анализа: для Беньямина необходимость освободить от вины этического человека, для Шмитта вина сдерживает суверена.
• Через анализ понимания номоса и закона у Шмитта и Гельдерлина предлагает совпадение естественного состояния, организованного через номос, и чрезвычайного положения, закона и конституирующего насилия.  "Чрезвычайное положение является не столько пространственно-временной приостановкой, сколько сложной топологической фигурой, в которой не только правило и исключение, но также и естественное состояние, и право, внешнее и внутреннее переходят одно в другое" (53).
• Этот процесс, возникший во время первой мировой войны и продолжающийся до сих пор "сводится к тому, что "юридически пустое" пространство чрезвычайного положения (во время которого закон осуществляется так, словно он приостанавливает собственное действие, и во время которого может, следовательно, происходить все, что суверен считал фактически необходимым) прорывает свои пространственно-временные границы и, выйдя за их пределы, стремится отныне стать всеобщим, совпасть с нормальным порядком, в котором таким образом открываются уже совсем иные возможности" (53).
• И в это логике процессы восточной Европы — это не регрессия в первичное состояние, после которого возникнет новый общественный договор.  Это скорее проявление ЧП как постоянной структуры.  Это события, "объявляющие, как истекающие кровью гонцы, о новом номосе земли, который (если принцип, на котором он основан, не будет поставлен под вопрос) попытается подчинить себе всю планету" (54).
• Ярче всего это напряжение существует в различении между власти учреждающей и учрежденной.  Ложность этого различия была еще у Беньямина: "правой институт приходит упадок, если пропадает осознание латентного присутствия в нем насилия" (56).  На примере парламентов, "им не хватает чувства, порождающего право насилия, которое в них представлено; поэтому не удивительно, что они не принимают решений, достойных этого насилия".
• Отношения между учредительной и учрежденной властью анализирует в терминах отношений между возможностью и действительностью у Аристотеля.  Критикует понимание возможности только как реализующейся в действительности.  Доказательство несовпадения ищет в понимании возможности как быть, так и не быть (исполнитель на сизаре не перестает им быть в тот момент, когда он не играет).  Но если возможность может не быть, то каким же образом возможно ее осуществления в действительности?  Для Аристотеля возможность реализуется в тот момент, когда "освободится от своей возможности не быть" (63).
• Аристотель предложил тем самым понимание суверенности, т.к. структуре возможности, которая поддерживает отношения с действительностью именно посредством своей способности не существовать, соответствует структура суверенного отвердения, реализующейся в форме собственной приостановки — как исключение.  Возможность (в своем двойном аспекте возможности и возможности-не) это тот способ, посредством которого бытие суверенно себя основывает.  То есть в акте, где бытию ничто не предшествует и ничего его не определяет (superiorem non recongnoscens), которое его собственной способности не быть.  А суверенной является та действительность, котора осуществляется лишь путем предъявления собственной способности не быть, позволяя себе быть, раскрывая себе свою собственную возможность" (64).
• Несложно помыслить суверенную власть, не переходящую в актуальность.  Для ее понимания скорее следует помыслить существование возможности помимо актуального бытия — прежде всего в крайней форме ее отвердения и возможности не быть, а сам акт следует мыслить уже не как осуществление возможности и ее манифестацию — но в форме дара себе своего бытия" (65).
• Через интерпретацию закона у Кафки (с ссылкой на интерпретацию Шолема) выводит закон, который действует не означает, "действительность без значения", Geltung one Bedeutung.  Именно структура закона, который действует, но ничего не означает описывает структура суверенной отверженности.  "Сегодня повсюду люди живут в состоянии отверженности со стороны закона и традиции, которые являются всего лишь "нулевой точкой" собственного содержания, где формой отношения оказывается отверженность как таковая" (70).  В людом обществе для автора сегодня кризис легитимности, закон = "весь текст традиции в ее регулятивном аспекте, неважно, идет ли речь о еврейской Торе или исламском шариате, христианской догме или проданном номосе" - имеет силу как чистое "ничто Откровения".  Беньямин в этом диалоге с Шолемом видит в такой форме закона слияние с самой жизнью.  "В реальном чрезвычайном положении закону, который становится неотличим от жизни, соответсвует жизнь, которая симметричным, хотя и противоположным образом целиком превращается в закон.  Непроницаемости Писания, которое, растеряв ключи, предстает уже как сама жизнь, соответствует жизнь, приобретшая абсолютный смысл, ставшая отныне Писанием" (75).

Часть вторая.  Homo Sacer

• Определив противоречие в этом термине внутри римской традиции, предполагает, что это предельное понятие, concetto-limite римского общественного устройства.  Оно само плохо подается объяснению изнутри права, jus divinum и jus humanum.  Но оно может пролить свет на границы этих областей права, на изначальную политическую структуру, которая "располагается в области, предшествующей разделению на священное и профанное, религию и право" (96).
• Двойственная природа табу (почтение и отвращение) возникла в конце XIX века, на воле недовольства структурным атеизмом европейского общества.  Сформулировано у Робертсона Смита.  У Дюркгейма целая глава о "двойственности понятия священного".  Автор видит в этом тексте "один из этапов психологизации религиозного опыта ("отвращение" и "ужас" из приведенного вышел отрывка суть лишь отражения того отвращения, которое европейская буржуазия испытывала перед лицом религии)" (101).  Апофеозом этого станет работа о священном Рудольфа Отто.  "В этом определении священного, которое отныне становится синонимом всего темного и неопределённого, приходят к согласию теология, совершенно утратившая опыт божественного откровения, и философия, забывшая нужную строгость в угоду чувствам".
• Называет такое объяснение "научной мифологемой".  И настаивает, что sacer не религиозный термин, а правовой и политический.
• Это явление — изъятие из человеческого закона (освобождение от ответственности за убийство) и из божественного (невозможность освящения через ритуальное убийство).  Это двойное исключение аналогично исключению суверенной власти.  "И это больше, чем просто аналогия" (106): закон применяется при чрезвычайном положении, включая его, изымая из области своего действия = sacer посвящается богам посредством непринесения в жертву и убийства.
• Это противоположно расположенные симметричные фигуры: суверен — тот, для которого все остальные sacer, sacer — тот, для которого все остальные суверены.  "Священное представляет собой лишь изначальную форму включения голой жизни в политико-правовую сферу" (110).  Преступления, которые влекут sacratio (оскорбление отца сыном) представляют собой изначальное исключение, делающее человеческую жизнь совершено открытой убийству — акт, которым она включается в зону политического.
• Голая жизнь является формой включения политическое до общественного договора и права.
• С sacer соотносит фигуру оборотня, отверженного, волка, как фигуру неразличимости между звериными и человеческим.  В этом контексте естественное состояние Гоббс можно интерпретировать в этом ключе — оно не предшествует Городу, а "представляет собой существенное свойство этого последнего, проявляющееся в тот момент, когда Город предстает tanquam dissoluta (следовательно, как находящийся в ситуации чрезвычайного положения)" (138).  Гоббсово естественное состояние не предшествует правовому состоянию — "оно есть исключение и граница, это общество конституирующие и внутренне ему присущие, это не война всех против всех, а скорее положение, при котором всякий становится для другого nuda Vita и homo sacer".  Это превращение (волка в человека и наоборот) в условиях чрезвычайного положения — "может произойти в любой момент".  "Именно эта неустранимая пограничная область, которая не является не просто естественной жизнью, ни жизнью социальной, но голой жизнью, или vita sacra, и является той извечной предпосылкой, котора обнаруживается по ту сторону всякой суверенной власти" (138).
• Пафос автора — сдвинуть понимание государства как продукта права и общественного договора.  В основе политики лежит голая жизнь.  И эта основа сохраняется в виде неустранимого остатка в государстве и политике всегда.  "Основа города не есть, таким образом, разовый акт, совершаемый in ill tempore, во время оно, но событие, сопровождающее гражданское общественна всем протяжении его истории форме суверенного решения" (142).  И это решение соотносится с жизнью в его форе голой жизни (без всякой организации, между природой и человеком.  Изначальным политико-правовым отношением является отверженность, именно отверженность организует неразрывную связь между голой жизнью и суверенной властью" (143).
• И эта структура отверженности проявляется в нынешних политически отношениях и общественных системах, "которые сегодня ничуть не изменились".

Часть третья.  Лагерь как биополитическая парадигма современности

• Невозможность различить sacer в современной политике возникает от того, что мы все потенциально sacri.
• Биополитика и национальное определении (формирование национального государства) — связанные между собой процессы, "биополитика, сосанная декларациями о правах и национальным суверенитетом" (166).  Национальная принадлежность, определяющая причастность суверенитету определялась "землей и кровью" = "связь между правами человека и новым биополитическим определением суверенитета".  Именно эта связь объясняет парадокс правового строительства французской революции: одновременно с декларацией о неотъемлемых и незыблемых правах рождения — права начинают делиться на активный и пассивные.  И это не отмена эгалитаризма, но симптом того, что все право, вся полита строится на определении того, что внутри жизни, а что снаружи.  Стоило естественной аполитичной жизни стать основанием суверенитета, как эта линия раздела стала подвижной, постоянно требующей пересмотра включений-исключения (сегодня женщины, завтра дети и т.д.).  "и когда, как это сегодня уже произошло, естественная жизнь полностью включена в polis, эти границы, как мы увидим, будут смещаться к тому призрачному пределу, который отделяет жизнь от смерти, и совпадут наконец там, где перед нами вновь возникает живой мертвец — новый священный человек" (167).
• Нацистская программа евгеники.  Основана на понятии расы — которая не был внешним фактором политики, которую нужно было лишь охранять.  А было зоной проектной работы, конструировалась и формировалась, включаясь в поле политики и экономики.
• Эволюция понятия комы и невозможность установить смерть на основе древних критериев привела лишь к еще большей размытости границы между жизнью и смертью.  И включила в это решение не только врачей, но и судей.  "Все это означает, что сегодня жизнь и смерть являются не собственно научными понятиями, но понятиями политическими, которые в силу свой политической природы приобретают точное значение лишь в результате специального решения" (208).  Эти границы сейчас перестраиваются.  "Именно сейчас становится совершенно очевидным, что суверенная власть осуществляется лишь поддержанием границ, заново срастаясь с медицинскими и биологическим знанием" (209).
• В конце вопрошание к социальным наукам, как они подвели нас к этой катастрофе голой жизни, которую они сами совершенно не в состоянии помыслить.