...Агамбен о Неотчуждаемом Остатке Человеческого...

Агамбен, Джорджо (1942-).  Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель / пер. с итал.: И. Левина, О. Дубицкая, П. Соколов. — Москва: Европа, 2012. — 189 с.

Введение

• Начинает с апории Освенцима — факты, настолько реальные, что по сравнению с ними ничто другое уж мне реально; реальность, неизбежно большая, чем сумма ее фактических элементов.  Эта апория не переснят доставлять хлопоты историкам, поскольку она является апорией исторического познания вообще: несовпадения фактов и правды, несовпадение констатации и понимания.
• Сложность еще и в том, что факты исходят из обыкновенных людей, а понять их сложнее, чем Спинозу или Данте.  Именно это не понимание следует читать в концепте "банальности зла" Арендт.

1. Свидетель
2. "Мусульманин"

• Фигура мусульманина.  И свидетельство антропологии у Леви: "мусульманин воплощает в себе антропологический аспект абсолютной власти в наиболее радикальной форме"; уничтожение жертвы ведет к прекращению власти в акте самоуничтожения; морив голодом, власть "выиграла время, что позволяло ей создать "третью империю" на границе жизни и смерти" (50).
• Вновь фигура, которая не поддается определению, существо, в котором переходят друг в друга не только человеческое и нечеловеческое, но и биологическая и общественная жизни, физиология и этика, медицина и политика, жизнь и смерть.  Поэтому "третий мир" мусульманина оказывается подлинным символом лагеря — не-местом, где все дисциплинарные барьеры рушатся, а все плотины оказываются сметены" (50).
• Критикует теорию коммуникации Хабермас, в которой даже отказ от коммуникации является актом коммуникации.  Предлагает авторов концепции поместить перед мусульманином — и предсказывает риск того, что мусульманин вновь будет исключен из ранга человеческого.
• Возможность существования без человеческого достоинства тестирует на понимание достоинства.  И находит основу в праве.  Достоинство = чин, должность в римском праве.  В Средневековье это понятие становится смесью права и теологии, тем самым закладывается краеугольный камень теории суверенитета — учения о вечности политической власти (описано в исследовании Канторовича): "достоинство отделяется от своего носителя и превращается в фиктивную ипостась, своего рода мистическое тело, которое присоединяется к физическому телу чиновника или императора подобно тому, как божественная ипостась Христа соединяется с его человеческим телом.  Кульминационным пунктом этого процесса эмансипации становится принцип, бесчисленное множество раз повторенный средневековыми юристами: "достоинство бессмертно" (dignitas non moritur; leRoi ne meurt jamais)" (71).
• Достоинство не совместимо с любовью (нельзя найти баланс в состоянии влюбленности).
• Освенцим означает разрушение этики, основанной на достоинстве и соответствии норме.  Голая жизнь, к которой сводится человек ничего от него не требует, ни с чем не соразмеряется, "будучи абсолютно имманентной, она сама становится единственной нормой" (75).  "Выжившие приносят из лагеря на землю людей чудовищную весть о том, что можно утратить достоинство и честь в такой степени, которую себе трудно даже представить, и что жизнь провожается даже в состоянии полной деградации" (75).  Эту жизнь за границей этики и формулируют выжившие в Освенциме и Леви в своей книге.
• Следом разворачивает фигуру мусульманина как свидетеля невозможности не жизни, а смерти.  Лагерь не умерщвляет, а производит трупы.  Именно невозможность смерти невыносима.
• Мысль о том, что смерть обладает особым достоинством, изначально не относилась к этике.  Связь с онтологией Хайдеггера, у которого смерть становится моментом присвоения того, что не принадлежит, предельный опыт человеческого существования, и единственный опыт существования человека.
• Инверсия биовласти у Фуко происходит т.о.: из "предать смерти или сохранить жизнь" в "заставить жить и позволить умереть".  Отсюда прогрессирующая дисквалификация смерти, она утрачивает характер публичного ритуала.  Становится чем-то, что нужно скрывать, зоной интимного.
• Переход это происходит при превращении народа в население, т.о. превращения политического тела в биологическое, демократический народ становится народом демографическим.  Нацистской Германии эта цезура обозначена законом о защите наследственного здоровья немецкого народа 1933 года.  Следующая граница раздела арийца и не-арийца.  Затем классификации исключения среди не-арийцев — вплоть до мусульманина.  Фуко проводил линию раздела в биополитике, исходя из принципа расы (современная политика выстаивает иерархии рас).  Но "в том момент, когда узник лагеря становится мусульманином, расистская биополитика оказывается по ту сторону расового принципа и проникает в сферу, где производить разделение более невозможно.  Здесь непрочная и неясная связь между народом и населением разрывается окончательно, и нашему взору открывается своего рода чистая сущность биополитического — абсолютная, неделимая, та, которая никому не может принадлежать" (92).
• Гитлер на заседании 1937 года распорядился превратить Восточную Европу в (volksиloser) Raum, пространство без народа.  И это формула базового биополитического механизма, посредством которого народ превращается в население, а население —в мусульман.

3. Стыд, или О субъекте

• Стыд выжившего.  При этом путаница с этим чувством, что доказывает неспособность живого существа отделить невиновность от вины, разобраться в своем чувстве стыда.  Бесится, автор и Леви, от разговоров про коллективную вину, поскольку она отменяет персональную.
• Виновная невинность растет из исследования греческой трагедии у Гегеля: "трагические герои столь же виноваты, как и невинны".  Но эта модель далека от Освенцима, "лагерный заключенный видит, как пропасть… между тем, что он сделал, и тем, за что он чувствует себя ответственным, разрастается до таких размеров, что он уже не может взять на себя ответственность ни за один из своих поступков" (104).
• У Леви нет стремления сохранить воспоминание об Освенциме.  Потому что Освенцим никуда не делся, всегда остается.  "Теперь речь идет уже не о необходимости побороть дух мести, чтобы принять прошлое, захотеть его вечного повторения, и не о том, чтобы крепко держаться за неприемлемое через ресентимент.  Перед нами бытие по ту сторону принятия и отказа, вечного прошлого и вечного настоящего — вечно повторяющееся событие, которое именно поэтому абсолютно и вечно неприемлемо.  По ту сторону добра и зла находится не невинность становления, а стыд — не только без вины, но и без времени" (110).
• Стыд как реакция на безусловное присутствие себя в себе, невозможность избавиться от самого интимного в себе.  Стыд возникает в результате отчуждения от себя.  Это отчуждение сродни отчуждению поэта в акте письма, в языке.  Стыд за деперсонализацию.
• В структуре стыда у Леви, как минимум, два персонажа: выживший и мусульманин, псевдо-свидетель и полный свидетель, человек и нечеловек.  Это значит, что человек свидетельствует за не-человека.  Свидетельство — это поле перетекания субъективации и десубъективации.  И Освенцим позволяет вывод: люди являются людьми , поскольку они свидетельствуют о не-человеке" (130).
• Сознание находит в речевом акте, называния "Я" есть чисто дискурсивно акт, он принципиально несовместим с жизненным процессом.
• Стыд в анализе автора становится структурой любой субъективности и любого сознания: "сознание, поскольку оно заключено в конкретном речевом акте, принципиально находится во власти неприемлемого.  Иметь сознание — означает быть во власти бессознательности" (138).  "Свидетельство может существовать, только если нет сопряжения между живым существом и языком, если Я подвешено в этом расколе.  Выдающая наше несовпадение с самим собой интимность и есть место свидетельства…  Именно потому, что связь (или скорее ее отсутствие) меду живым существом и говорящим имеет форму стыда, бытия, во взаимной власти неприменимого, ethos этого раскола может быть только свидетельством — то есть чем-то, что нельзя отнести к субъекту, но что, тем не менее, единственным местопребыванием, единственно возможной плотностью субъекта" (139).
• Тезис Освенцима: "человек — это тот, кто может пережить человека".  В первом значении это мусульманин (или серая зона), которая подразумевает нечеловеческую способность пережить человека.  Во втором значении это выживший, способный пережить мусульманина, не-человека.  Эти два значения совпадают в мусульманине: человек есть не-человек, по-настоящему человечен тот, чья человечностью полностью разрушена.  "парадокс заключается в том, что если о человеческом по-настоящему может свидетельствовать только тот, чья человечность разрушена, что означает, что человек и не-человек никогда в полной мере не идентичны, то полностью разрушить человеческое невозможно, всегда что-то остается.  Этот остаток и есть свидетель" (143).
• У Бланшо: "человек — это неразрушимое, которое может быть бесконечно разрушаемо".

4. Архив и свидетельство

• Фуко в "Археологии знания" в качестве объекта — высказывания, факт, что они имел место. "Высказывание относится не к тексту, а к чистому событию языка (в терминологии стоиков — не к сказанному, а к тому, что могло быть сказано, но осталось не сказанным)".  Фуко: "Высказывание — не структура… но функция существования"… высказывание является не вещью, наделенной определенными реальными свойствами, а чистым существованием, фактом того, что некая сущность — язык — имела место". Факт существования языка, его вовне.
• Археология Фуко и есть "метасемантика" языка (у Бенвиниста), она восстанавливает области дисциплинарных дискурсов.
• Программа исследования высказывания как чистого факта того, что высказывания "имели место", сам факт существования языка, его вовне.  "Высказывание отмечает в языке порог между "внутри" и "вовне", его "иметь место" как чистой "внешности", и, как только основным регентом становятся высказывания, субъект освобождается от всякого сущностного следствия и становится чистой функцией или чистой позицией" (149).
• Фуко не занимается этикой того, что в месте чистой функции высказывания оказывается живой человек.  Какая разница…  Но в "Жизни подлых людей" это проявляется.  Эти высказывания высвечивают не биографии.  А этос, разъединение живущего и говорящего, которое указывает на пустое место субъекта.