Профанация Мифа в Сказке у Проппа...

 Пропп, Владимир Яковлевич (1895-1970).  Исторические корни волшебной сказки // Морфология волшебной сказки; Исторические корни волшебной сказки; Русский героический эпос. – Санкт-Петербург: Азбука, cop. 2021. – 1165 с.

Исторические корни волшебной сказки

• Пропп в анализе Бабы Яги доходи до важного обстоятельства, который вызывает удивление в рамках анализа сказки как описания инициации.  Это то, что Яга женщина.  Автор находит примеры травестизма в обрядах, которые соединяют остатки матриархата с мужскими культами.  И ссылаясь на Фрайденберг, соглашается, что травести не является описанием половых отношений.  Наличие Яги и ее мужского эквивалента в сказке (лесник) важно.  "Учитель-лесовик историчен, женщина, старуха, мать, хозяйка, дарительница волшебных свойств — доисторична, чрезвычайно архаична, но по рудиментам прослеживается в обрядовых материалах.  Яга по той же причине женщина, по которой и сибирский шаман часто представляется женщиной, гермафродитом или мужчиной с женскими атрибутами в костюме" (239).
• Противоречивая фигура Яги.  Но это обосновано исторически.  Уход в лес был уходом на смерть.  Лес фигурирует и как жилище Яги, и как вход в ад.  Между действиями, которые происходят в лесу и подлинной смертью разницы нет.  "Но обряд умирает, а смерть остается.  То, что было прикреплено к обряду, то, что происходило с посвящаемыми, теперь происходит только уже с умершими.  Этим объясняется не только то, что и здесь лес, и там лес, но и то, что мертвецов варят и жарят уже с ранних пор, как это делали с посвящаемыми, и то, что посвящаемый испытывался на запах, а впоследствии на запах испытывался пришелец в иной мир…  Но это еще не все.  С появлением земледелия и земледельческой религии вся "лесная" религия превращается в сплошную нечисть, великий маг — в злого колдуна, мать и хозяйка зверей — ведьму, затаскивающую детей на вовсе не символическое пожрание.  Тот уклад, который уничтожил обряд, уничтожили его создателей и носителей: ведьма, сжигающая детей, сама сжигается сказочником, носителем эпической сказочной традиции.  Нигде — ни в обрядах, ни в верованиях мотива этого нет.  Но он появляется, как только рассказ начинает циркулировать независимо от обряда, показывая, что сюжет создался не при том укладе, который создал обряд, а при укладе, пришедшем ему на смену и превратившем святое и страшное в полугероический, полукомический гротеск" (240).
• Кроме избушки в традиции был т.н. "мужской дом", часто в сказке смешивающийся с избушкой — это дом, где живет братство посвящённых, после обряда.  Парадоксальной фигурой является "сестрица", котора введет хозяйство в таком доме.  При этом, важно, что "мужской дом запрещен для женщин в целом, но это запрет не имеет обратной силы: женщина не запрещена в мужском доме.  Это значит: в мужских домах всегда находилась женщина… служившая братьям женами" (251).
• Связь между обрядом посвящения и сказочной историей в лесной избушке очевидна — "сказка здесь может оказаться весьма ценным историческим материалом.  Она сохранила часть внутреннего механикам этого обряда" (276).  Но обряд шири, чем сказка, сказка отразила не все, напр., нет мотива политической важности мужских союзов.
• Эта фигура Яги или умершего родителя называет дарителем, он дает дары посвященному.  При этом Яга как фигура между морами является более ранней формой.  Позже это становятся отец/мать (земледельческий период) — и это культ умерших держится долго, "умершие — это близкие, дороги боги, к которым легче обращаться, чем к официальным могущественным божествам.  Их культ — узок и практичен" (285).  Яга — даритель-испытатель, ее странно было бы назвать благодарной.  Отец, дарящий Сивку-Бурку тоже еще испытывает сына.  С падением культа предков отпадает отец, остается мертвец как таковой (мотив головы, встречающейся по пути, напр., Руслану).  Совершенно отпадает испытание, на передний план выдвигается услуга.  Так создается образ "благодарного мертвеца", который вознаграждает за действие.  Этот случай — наиболее поздний.
• В развитие этого возникает фигура благодарного животного — смесь дарителя и помощника.  Фигура помощника развилась в ангелов-хранителей и святых в христианстве.  Сказка является звеном в этом развитии.  Этот мотив имел три стадии: приобретение помощника в обряде посвящения, приобретение помощника шаманом и приобретение помощника в загробном мире мертвецом.  В первом случае посвященный на время становился своим помощником (отсюда мотив переодевания в шкуры животных-помощников).  Потом шаман выполняет функцию помощника.  Фигура посмертного помощника возникает значительно позже, первоначально между жизнью смертью еще не было резкого различия.  И помощник эволюционирует от животного к предмету.
• Основными циклами, дающими мотивы сказки являются мотив посвящения и мотив смерти.  Отсюда вывод, что основой сказки служат не особенности человека, а социальные институты, организация общества. "То, что сейчас рассказывают, некогда делали, изображали, а то, чего не делали, представляли себе" (501).  Из двух циклов первый отмирает раньше, представления о смерти живут дольше, уже без связи с обрядом.  Стержень этих мотивов в дальнейшем впитывает в себя другие сюжеты.
• Для анализа сказки как жанра утверждает важность обстановки рассказывания.  Сохранились только тексты, а между тем важно, в каких условиях был рассказ.  Рассказ был частью ритуала, часто сопровождающегося действиями, в частности дарением амулетов.
• При этом условия рассказывания регламентировано и это означало запрет на рассказ в других условиях.  Это запрет уберегал от и оберегал магические функции рассказа.  Сдвигается в сторону мифа (но не проводит аналогию, описание мифа позволяет задать вопрос, а что это значит в отношении сказки).  И рассказ мифа = установление закона.  "Разглашение мифа лишило бы его священного характерна одновременно и его магической, или, как говорил Леви-Бюль, "мистической", силы.  Лишившись мифов, племя было бы ни в состоянии удержать свое существование" (505).
• Сказка не обусловлена тем строем, в котором она бытует.  Сказка возникла при разложении условий существования мифа, миф вырождается в сказку.  Это остается гипотезой — "это положение собственно доказано быт не может, оно может быть показано на большом материале" (507).  В отрыве от мифологической, социальной коновой сказка превращается в творческий жанр, художественный объект.  С момента "профанации" священного сюжета начинается формирование сказки (508).