Из "Истории безумия"
Лепрозории трансформируются в клиники для неизлечимых и душевнобольных, но при этом "система значений и образов", связанных с прокаженными, сохраняется. "Прокаженный изгнан из этого мира, из сообщества видимой церкви, однако его бытие по-прежнему остается напоминанием о Боге, ибо оно несет на себе знак его гнева и отмечено его милостью" (27).
Но: "Запечатленные священной болезнью [посланной Богом], они обретают спасение в самом своем положении изгоев и даже благодаря ему: по закону того странного воздаяния, что противоположно воздаянию за молитвы и заслуги, их спасает рука, к ним не протянутая... Прокаженный всеми оставлен, и в том его спасение; изгнание для него - особая форма причастия"(28).
Фигура безумца приходит н смену: через образ корабля дураков - кроме практической стороны указывает и на символическую сторону как указание на пограничное состояние. "Плавание сумасшедшего означает его строгую изоляцию и одновременно является наивысшим воплощением его переходного статуса. В известном смысле это плавание - всего лишь распространившееся вширь, на все полуреальное, полувоображаемое географическое пространство, пограничное положение безумца; он пребывает на той линии горизонта, какая очерчивает круг интересов средневекового человека, и это его положение и символично, и в то же время вполне реально, ибо ему дарована привилегия быть запертым у ворот города: исключенный из городской жизни, он превращается в заключенного, а поскольку у него не и не может быть иной тюрьмы, кроме порога в буквальном смысле слова, то и держат его строго на линии границы. Для внешнего мира он - внутри, для внутреннего - вовне. Такое в высшей степени символическое положение он занимает и поныне - если, конечно, иметь в виду, что прежняя вполне зримая крепость порядка превратилась сегодня в цитадель нашего сознания" (33).
Безумец становится важным культурным персонажем. Но что-то не вяжется с различием между безумием и глупостью (а оно важно, потому что = отличие безумия от глупости).
Это происходит именно тогда, потому что "открыв ту роковую неизбежность, с которой человек обращается в ничто, западный мир перешел к презрительному созерцанию того ничтожества, какое представляет собой само существование человека. Ужас перед... смертью затаился в глубине неиссякаемой иронии; теперь он обезоружен заранее; он сам становится смешным, приобретая повседневные, ручные формы, повторяясь в каждый миг житейского спектакля, распыляясь на пороки, причуды и потешные черточки каждого человека. Небытие в смерти отныне - ничто, потому что смерть уже повсюду, потому это сама жизнь была всего лишь тщеславным самообманом, суесловием, бряцанием шутовских колокольчиков и погремушек. Голова превратится в череп, но пуста она уже сейчас. Безумие, глупость - это присутствие смерти здесь и теперь. Нов то же время это присутствие смерти побежденной, укрывшейся во всех тех будничных приметах, которые и возвещают о наступлении его царства, и свидетельствуют, что поживиться-то ей будет чем" (36). Безумие и небытие переплелись. Всеобщее безумие - свидетельство конца света.
Эрибон:
Барт в отношении Безумия - "В сущности, Мишель Фуко нигде не дает определения безумия... Мишель Фуко не считает безумие единицей функциональной реальности, он видит в нем чистую производную от пары "разум-неразумие", отражающее и отражаемое" (148).
Со ссылкой на Деррида, Cogito и история безумия (4/03/1963) - в фразе Декарта о безумцах Фуко увидел страх безумия. Деррида называет такой анализ наивным: "Структурный тоталитаризм, совершает здесь, возможно, акт заточения по отношению к cogito, применяя традиционное насилие" (152).
Фуко в Мое тело, это огонь, эта бумага сравнивает ограничение анализа текстом с педагогикой с диктатором-профессором - деконструкция Деррида была приравнена к реставрации традиции и авторитета.