New Philo (by Aronson)

9/XI – 2011

Сомнение – основа умозаключения.  Оно диктует аскетизм мысли, умаления Я перед лицом бога (это совсем не скептицизм), отказ от богоборчества. 

Развитие философии – драматизм противоречия.  В XX веке полем борьбы стал картезианский субъект.  Основным противником стала наука, которая строится на автономном субъекте, занимаясь внешним описанием мира, не интересуясь истиной (для Хайдеггера наука ничего не познает).  И начало новейшей философии связано с выходом из зоны интерпретаций на объяснение причин таких интерпретаций.  А этот вопрос всегда связан с вопросом об умалчиваемом в интерпретации.  + отношение к фикции (познание начинается с вымысла).

Например, Ницше в Генеалогии морали выдумывает историю создания единобожия, в которую вводит фикцию об исходе иудеев.  Призывает придумать ценности заново. 

+ в основе бессознательного у Фрейда.  Оправданием фикции выступает то, что проявление бессознательного (напр., во сне) уже есть интерпретация, и потому мы должны разорвать нарративный ряд символов, лишить их повествовательной силы, чтобы они рассказали о чем-нибудь другом (для Фрейда – о сексуальности).  Т.о. повторяемость символа становится важнее повествования.  Символы в результате расскажут что-то новое.  Но в основе лежит фикциональное начало. 

+ ничто у Хайдеггера.  Когда мы мыслим ничто – мы прерываем логику познания. Хайдеггер создает механизм введения ничто как основание метафизики сегодня.  При этом ничто – лишь указатель на то, что мы не можем помыслить.  Метафизика начинается с вопроса Парменида, Почему существует нечто, а не ничто?  Ничто– это зона мышления.  Бытие = ничто.  Хайдеггер предлагает механизм выхода в бытие – через феноменологическую редукцию, метафизика проявляется черезэкзистенциалы, которые не могут быть вписаны в логику мира, где субъект не выделен из предмета познания (= интенциональные акты сознания у Гуссерля).  Т.е. попытка вернуться во время, когда мысль еще была (к досократикам), через деконструкцию европейской метафизики.  При этом опирается на новую греческую этимологию (деконструкция лингвистики – разрушения властных интерпретаций картезианского субъекта, попытка вернуть картезианское сомнение без картезианского субъекта). 

Хайдеггер позволяет вывести 2 линии деконструкции:

• нехватка смысла (абсурд) в феноменологии, отчуждении, у Маркса;
• смысла всегда в избытке (нонсенс), как память, которая превышает сущее уБергсона, утопия, потенциал, что еще грядет, у Делеза. 

+ Маркс вводит в качестве фикции фигуру Демокрита как материалиста, противостоящего Платону.  Или Ницше вводит Диониса.  Или Кьеркегор – жертвоприношение Авраама.  Все это лишь способы борьбы с идеологией. 

Обращение к Платону стало самым важным, поскольку именно платонизм связывается с созданием системы ценностей, застывшей, вне физической, ограничившей поле философии. 

АР: новейшая философии в этом смысле самая агрессивная сфера знания. 

Феноменология интересуется сознанием, его возможностью.  Но мыслит сознание как принадлежащее вещам, вне субъекта.  Отказывается от трансцендентного субъекта, для Гуссерля мир (вместе с субъектом) дается сознанию.  Но объект не дан в чистом виде, необходимы:

• эпохе;
• феноменологическая редукция. 

И эти умаления – также своего рода аскеза, еще жестче, чем у Декарта.  Важен не вывод, а очищение мысли.  А оставшись один на один с объектом провеститрансцендентную редукцию, редукция редуцирующего субъекта. 

Противоположную тенденцию этим 2 тенденциям аналитическая философия.  При этом у Витгенштейна несколько сложнее, поскольку вводит фигуру молчания, которое есть фигура действия, единственное философское действие.  Аналитическая философия же исключает этот этический момент, а оставляет только практику. 

23/XI – 2011

Делез

Проблема различения без иерархии.  В Спинозе Делез анализирует равенство атрибутов, единомысленность, который создает хаос атрибутов.  И мы сами группируем связи, сами задаем порядок, в т.ч. причинно-следственные связи. 

Сотворчество с Гватари, который занимался разрушением топики желания уФрейда, введение машины (машины в смысле двигателя, = машины аффективности, машины желания) бессознательного, т.е. трактуя зону бессознательного, где мы автоматы.  Аналогично Делез разрушает топику истории, ее упорядоченность.  В результате машина вводится в план имманентности, жизни. 

Вместе с тем, Делез не создает оппозицию метафизики (бинарную структуру).  Это дополнение (supplement Деррида), и деконструкция индивидуальна, что создает множественность конструкций и объектов. 

Т.о. напряжение между двумя позициями:

• ничего кроме метафизики нас с мышлением не связывает (есть толькоsupplement, но в его зоне невозможно действовать), деконструкция лишь дает ощущение границ метафизики, и показывает зону языка вне метафизики (напр.,Целана и Малларме, язык которых может оказаться радикальнее философского).  Деконструкция – не практика мышления, а практика коммуникации с текстом, которая заставляет публику возмущаться, поскольку разрушается ценностная иерархия текста, помимо интенции автора, которая и есть метафизика. 
• Мысль есть даже у животного (мысль Делеза), она есть просто атрибут жизни, поэтому необходимо не просто указать на возможность языка вне зоны метафизики, а сразу указать на его логику, логику мыслящего тела, логика воссоздается в зависимости от тела.  Проблемы текста нет – он есть лишь аффект жизненных сил, а следовательно необходимо проанализировать эти силы (в т.ч. перверсии, напр., логику алкоголизма, которую мы потеряем, если впишем в обычную логику). 

Таким образом философия перестает совпадать с метафизикой.  Она изобретает схемы восприятия и мышления, которые до этого не функционировали, создаетконцепты (то, что еще не помыслено, не закреплено в истории философии, всегда переосмысляется) и перцепты (как комплекс ощущений, которые мы еще не ощутили, т.е. опять устранение субъекта).  Но это не понятие, не абстракция (как случилось с cogito, которое много лишили, чтобы сделать понятием). 

Отсюда возникает проблема имманентизма, мыслящего тела, мысли-действия: деконструкция как такое действие, писки Ильенкова минимально-мыслящего тела.  Мышление возможно только в акте становления (у Делеза – женщиной, животным), становления другим.  Концепт следует перцепту, но не в смысле причинно-следственной связи, они равносильны, между ними отношения эквивокации.  Делез разрушает иерархию у самого Платона, вводя симулякры.  (Культовое произведение, всегда трэш, как вносящий такой хаос в иерархию).  Пространство, которое освобождает деконструкция – пространство бога.  Деконструкция – актуализация ложных сил в тексте. 

Делез предпринимает новую попытку истории философии, находя у Канта анти-тренсцендентные элементы, показывая, что кантовский инструментарий – имманентистский.  Связывает этакие способности a priori с действием.  Т.о. Кант описывает трансцендентное поле субъективности и скрывает эмпирические основания, т.е. способности.  А это соотносится с логикой самого Делеза, т.е. логику становления через перцептивный и концептуальный уровни, и эта логика для них едина – логика лектона, логика атрибута, который меняет сущность объекта, отказ от логики подобия, тождества.  При этом язык вторичен по отношению к действию, поскольку важно различение = становление = действие = изменение сущности.  Это отличается от Хайдеггера, у которого язык – единственное, что связывает с бытием. 

Для Делеза язык вторичен по отношению к действию.  Язык важен для сущности - только в книге о Прусте (и то рассматривает не с точки зрения языка, а с точки зрения разно-направленных сил знаков, Германты, Альберта, Мадлен, т.д. – работа с литературой не как предприятием художественным, литературным).  Книга оПрусте - не как обобщать, а как различать – становления объекта другим объектом.  Объект постоянно меняет свою сущность.  И восприятие делать нас другими существами. Критика и клиника – литература пишется для неродившихся телят = это имя восприятия, которого у меня нет, имя инаковости, и которое литература может мне подарить. 

Анализируя Тернера, Делез пишет о "световых интенсивностях" – который позволяют отличить от импрессионистов (берет у Алена Ригли – эти интенсивности как саспенс в фильме, живопись делается не красками, а цветовыми сочетаниями, то что за пределами нашего обученного восприятия).  Мы научены читать тексты, определять жанр, читать как роман.  А может, роман – уже не литература?  Роман возникает вместе с институциализацией литературы, и одновременно начинает размываться с появлением сиквела в романе (и зрители ждут, а им сообщают, что Бальзак пишет,Достоевский должен…).  А сиквел = сериал.  Т.о. роман выполнял функции сериала, свойства постоянно присутствия в жизни (не аналогия, а эквивокация, параллелизм потному признаку).  А это не литературное свойство.  И анализу должно подвергаться не литературное в литературе (стиль, смысл, контекст), а порядок имманентности, те свойства, которые обуславливают наше восприятие, которое в нем заложено, напр., свойства романа проявились в романе и заложил в нас потенциал становления теленком.  Это свойство – проживаемая жизнь, логикасиулякра, постоянное присутствие.  И это есть логика самой жизни (это и есть имманентизм).  Это положение мыслящего тела.  Задает аскетизм философского мышления, мысль без прирощения, она не может предложить бонусов.  Она нужна только для того, чтобы расстраивать. Не давать утешения.  Но это не Спиноза, для которого утешение – чувства рабов.  Для Делеза – мысль жизнеутверждающа, но требует расчищения.  Очистить знаки любви от слов любви.

И вот Делез говорит, что нельзя понять знаки любви, исходя из причинно-следственных связей.  Наоборот, необходимо найти эквивокации (не ревность – следствие любви, а ревность и есть любовь, нам нужна любовь, чтобы ревновать – поле, которое нас манит, как неизвестное).  Т.о. роман Пруста для Делеза – аналитический инструмент, который демонстрирует нам, как минуя социальные установления, шаблоны поведения, возникает движение к ревности, как она появляется там, где мы хотим видеть любовь, ревность, диктующая логику, а не являющую эффектом. И такое переосмысление, введение своего лектона – философия.

Т.о. Логика смысла – как изучение случайных серий (которые традиционно упорядочиваются смыслом), так устроена философская мысль.  Это логика парадокса, который позитивен.  И не снятие различия в смысле, как у Гегеля (что всегда разочаровывает в философии), а живущее за счет напряжения, которое сохраняется.

Лейбниц и барокко – не просто о Лейбнице, не история философии – а попытка показать, как Лейбниц, который постулировал единство мира и его взаимоподражаемость, весь построен на допущениях, складках.  Мысль – то, что складывается.

30/XI – 2011

Постмодерн

Дженкс вводит термин в архитектуру, обозначив тем самым равноправие стилей, который становятся лишь атрибутами.

В социальной теории – Джемисон, для которого постмодерн – этап системы производства, где объектами производства становятся образы, которые не выстраиваются в иерархию. 

Эстетическая теория Адорно – начало постмодерна.

Лиотар – критика научной истины.

Зигмунд Бауман – новая логика социальных отношений. 

Для Лиотара гуманизм (еще один метанарратив) важен как система непреложных ценностей.  Но Левинас говорит о том, что гуманизм к человеку – несложная задача, сложнее – гуманизм к другому (агрессору).  Гуманизм к тому, которого способен убить, это гуманизм действия.  Замена метафизики этикой, не ценность, а действие, которое я совершаю вопреки своим ценностям.  У Левинаса общим моментом является приоритет другого перед я. 

Левинас берет экзистенциалы Хайдеггера и создает язык опыта другого, взламывает метафизику языка (ласка как фундаментальное отношение к другому, проникновение сквозь кожу), уничтожение субъектности ради бытия с другим. 

В Тотальности и бесконечном, Левинас вводит бесконечное как горизонт встречи с лицом / ликом другого, который есть и феноменологическое и трансцендентальное явление, бог всегда является в человеке.  И это представляет онтологииХайдеггера как метаонтологии, которая включает все остальные нарративы.  Этика предшествует онтологии (у Арендт политика предшествует). 

В Differend обращается еще к одному метанарративу – языку, к языковым играмВитгенштейна, постулирующему отсутствию одного языка, языка истины. 

Вопрос об истине предлагает ему проблематику свидетеля.  Роль судьи дляЛевинаса – разоблачить свидетеля как того, кому верить нельзя.  И это возможно всегда, свидетельство универсально разоблачимо.  Любое юридическое высказывание аморально, оно не связано с истиной.  И Левинас предлагает различать дискурс истины и дискурс справедливости.  Постмодерн оперирует ракурсом справедливости. 

Говоря о фигуре свидетеля у Лиотара – свидетель нарушает дискурс истины.  Тот, кто не говорит истину, кто всгда разоблачен, кто ущербен.  Его мнение – функция в суде (как в римском праве – его функция описывалась  в таких терминах, а улики = немые свидетели).  Лиотар анализирует речь свидетеля.  Есть события, для которых есть свидетельства, но нет фактов.  Лиотар даже дает пример – Холокост.  Уже к тому времени появлялись исследования Холокост, напр., Рауля Хильберга, который не принимали евреи, поскольку не вписывался в новый моральный нарратив уничтожения евреев.  Т.о. Холокост остается в зоне тяжбы фактов. Финкельштейн показывает, как Холокост становится нарративом, идеологией (извлечения прибыли, политической борьбы) – в том числе, почему тема Холокост возникает через 20 лет после войны, но само событие не отрицает.  Лиотар говорит радикально – это событие не описываемо в рамках существующего языка (ни дного) – аналогия с землетрясением, которое уничтожило все средства фиксации, остались только воспоминания, только свидетели, язык, который принципиально недостоверный – будет ли землетрясения через несколько лет? 

Так и с Холокост.  Текстов мало.  Есть тексты Примо Леви (напр., Человек ли это?) – из этой книги ясно, почему люди не хотят говорить об этом.  Люди воспринимают свое свидетельство как моральный долг, но они изначально хуже тех, которые погибли, есть непредставимое, язык свидетеля неадекватно.  Ключевой вопросЛиотара – как говорить.  И Лиотар показывает, что таких событий много.  В т.ч. французская революция и проблематика возвышенного у Канта.  Возвышенноеговорит о границах моей субъективности.  У Канта их 2 типа: математическое (= слишком большое) и динамическое (= природная стихия, которая связана у Канта с силой невозможного сопротивления в человеке).  И для Лиотара это этическое сопротивление тому, чему нельзя сопротивляться – но оно реализуется отпечатывается в моем действии, и оно смертоносно.  И Леви показывает, что выживание в Холокосте было возможно не только в результате сотрудничества с нацистами, но даже активном пособничестве.  И эти выжившие свидетели предпочитают молчать.

1981 – Шоа Ланцмана. И Ланцман обманывает свидетелей, заставляя их говорить – дискурс истины заключается в обмане, кто-то должен стать обманщиком, чтобы истина зазвучала.  И Ланцман берет н себя эту функцию.  И он не вырезает свою ложь, он подставляет себя.  Но важнее не правда Холокоста, о показать разрыв речи, истина, скрывающаяся за свидетелем, не доказательность, а убедительность свидетеля.  И это эмоциональный  аргумент (= с эмоциональной аргументацией адвокатов в американских trial movie)

У Ортега-и-Гассета аргумент (доказательно) не = эргономент (убедительно).  ДляЛиотара убедительность всегда нечестна по отношению к фактам, ты всегда должен обмануть, чтобы начал действовать не дискурс истины нарратива, а дискурсу частного события, морали. Это невозможно для Канта (О мнимом праве лгать из человеколюбия).  Но кантовское рацио не действует в отношении других типов событий, где категории истины и лжи, ценности не применимы. 

И это ставит под сомнение саму идею рациональности.  Обнаружение дискурса справедливости без рацио – заслуга постмодерна.  И он базируется на (1) локальности высказывания и (2) свидетель свидетельствует из зоны непредставимого, случившееся событие, но в языке невосстановимое, событие, которое оставило след в недостоверном.  Это не вопрос, было или нет – зона онтологии, большого нарратива. 

Лиотар смотрит Спор факультетов.  Для совершения исторического события необходима аудитория, которая его наблюдает.  И Кант вводит исторический знак– то, что соединяет событие и его восприятие публикой, нерасторжимость события и публики, история движется не событиями в архиве, а событиями, которые создают аффект в публике.  Для Лиотара есть события, которые отменяют дискурс истины (критика теории смены парадигм Куна), они просто отменяют язык (= системаКоперника). 

Т.о. и невозможность метаязыка, и новые языки науки, и язык революции дляЛиотара – кумулируется в Холокосте.  И в Differend – Лиотар создает грамматику высказывания свидетельства.

В фильме Карин Ершик – режиссер опрашивает своего отца, который тут же показан трупом.  И показывает, что необходимо совершить преступление норм, чтобы реальность себя показала.

Фото Адже – как молчаливые свидетели для Беньямина.  Пребывание гуманизма как нарратива.  И это не значит отмена гуманизма, но этот нарратив затыкает все, что не окрашено человеколюбием.  И Ершик иллюстрирует это  практически на бытовом уровне.

Итак, постмодерн – не борец с большими нарративами, а просто слабость, которые просто указывают на диктатуру нарратива.  И этическая невозможность моего высказывания может лечь в основу высказывания.

Напр., движение Слабая мысль в Италии (включает и Эко). Как отрицание политической иерархии.  Сила, которая подтачивает, действует субверсивно (терминДеррида).  И это слабость, которая слабее даже такой слабости, которая противостоит силе.  Ео единственная сила – это его голос, который просто есть голос справедливости, который иначе не был бы услышан.