Бибихин о Расписании

Наша культура (цивилизация) собственно представляет собой расписание. Сплошь у нас для нас расписано всё. В этом расписании нет только нас. В культуре нет места только для меня, с этим моим желанием наслаждения, в котором я едва признаюсь самому себе. Я для расписания в принципе неприличен, и сам это сознаю. Я поскорее одеваюсь, чтобы скрыть свое неприличие, и тогда становлюсь приемлем — но приемлем я или моя одежда? Да она и мало меня скрывает, как ту даму, которую разоблачил один остроумец: «Посмотрите, она под одеждой совершенно голая!» Хорошо, если бы меня просто не было в расписании и на месте моего отсутствия в нем была дыра. Но ведь я не просто отсутствую в нем; гораздо хуже, я в нем присутствую статистически как демографическая единица, гражданин государства, производитель, потребитель. От моего имени говорит правительство, мои потребности удовлетворяет система обеспечения, за меня молится в церкви священник, причем я могу повторять или не повторять слова молитвы, это всё равно. Расписание казалось бы позаботилось о самых интимных моих фантазмах, оно включило в систему удовлетворения потребностей секс-шопы и интимы. Т.е. я как будто бы весь могу раствориться без остатка в расписании, вписаться в движение продуктов, товаров, денег и духовных ценностей от рождения до смерти — для кого же всё это существует как не для меня, человека, — но это даже хуже. Меня конечно удовлетворят, но мне снится и меня по-настоящему манит сумасшедшее приснившееся мне наслаждение. Я и целиком завишу от расписания — и оно мне постылое, мне хочется пойти и напиться. Меня уговаривают войти в расписание, и я постепенно врасту в него. Гегель учил о величии государства, которое несравненно выше индивида, не правда ли? В своей возвышенной части расписание предложит нам религиозную веру — конечно, мы ее примем не сразу, но для начала просто подчинимся машине, такой прекрасно отлаженной, религиозного ритуала. И вот уже можно считать что просто присутствуя на богослужении мы уже верим, наша вера материализована во внешнем ритуале, бессознательно уже уверовали. Что-то нам еще не вполне и не до конца понятно — но мы решили принять ритуал, государственный или религиозный, вместе с этой непонятностью, и как в коротком замыкании наша сокровенная вера совпадает с внешней машиной. Законы государства нам во многом чужды, непонятны — но полюбим саму эту непонятность, как многим удавалось до самопожертвования, до слез поверить в великого вождя, в отца народов, в команданте. (о Жижеке и Лакане, ИСФ-1)