[о Максе Штирнере]
"Я не самость; не сущность; не «образ Божий»; не некий «человек»: всё это навязанные мне идолы. Я — просто единственный, абсолютно уникальный, каких не было, нет и не будет уже никогда; никто нигде не предписал мне, Единственному, никакой сущности, пусть даже меня заманивают ее якобы божественной глубиной: эта божественная глубина — просто еще одна ловушка, в которую меня хочет поймать один из идолов. Итак, борьба, война. Не надо бояться: фантомы только кажутся непомерно громадными; у них нет одной мелочи, уникальной конкретности, которая есть у меня Единственного. Фантомы рухнут, в том числе новейшие, фейербаховский гуманизм, Марксов коммунизм. По-настоящему великая, важная встреча мне, Единственному, предстоит с Единственным. Он уникален как и я. Ничего общего между нами в принципе нет, не может быть, мы Единственные. Поэтому между нами нет и ничего такого, в чем мы были бы противоположны! Ведь например чтобы была противоположность черного и белого, должно быть общее, свет или цвет. Но то, что есть в Единственном, больше нигде, ни в ком, никогда не повторяется. Стало быть между Единственным и Единственным нет противоположности, оппозиции. Но между ними не может быть и единства, потому что оно предполагало бы что-то общее между ними, а такого нет! Открывается совершенно новое, незнакомое отношение и уникальное сообщество. Кто возвысился до этого понимания, образует естественный союз эгоистов — неловкое название, потому что событию, каким станет встреча двух Единственных, названия, определения по сути нет. Штирнер, осмеянный, растоптанный Марксом, почти один во всем XIX веке, отчетливо проговаривает тему, которую мы встретим в солипсизме Хайдеггера и Витгенштейна. Современная проблема другого сознания никем до сих пор не поставлена со штирнеровской остротой. Сверхчеловек Ницше не может быть до конца понят без штирнеровского Единственного. О Штирнере вспомнили, когда после Второй мировой войны модой стало экзистенциальное одиночество Сартра и Камю". (ИСФ-2)
"Я не самость; не сущность; не «образ Божий»; не некий «человек»: всё это навязанные мне идолы. Я — просто единственный, абсолютно уникальный, каких не было, нет и не будет уже никогда; никто нигде не предписал мне, Единственному, никакой сущности, пусть даже меня заманивают ее якобы божественной глубиной: эта божественная глубина — просто еще одна ловушка, в которую меня хочет поймать один из идолов. Итак, борьба, война. Не надо бояться: фантомы только кажутся непомерно громадными; у них нет одной мелочи, уникальной конкретности, которая есть у меня Единственного. Фантомы рухнут, в том числе новейшие, фейербаховский гуманизм, Марксов коммунизм. По-настоящему великая, важная встреча мне, Единственному, предстоит с Единственным. Он уникален как и я. Ничего общего между нами в принципе нет, не может быть, мы Единственные. Поэтому между нами нет и ничего такого, в чем мы были бы противоположны! Ведь например чтобы была противоположность черного и белого, должно быть общее, свет или цвет. Но то, что есть в Единственном, больше нигде, ни в ком, никогда не повторяется. Стало быть между Единственным и Единственным нет противоположности, оппозиции. Но между ними не может быть и единства, потому что оно предполагало бы что-то общее между ними, а такого нет! Открывается совершенно новое, незнакомое отношение и уникальное сообщество. Кто возвысился до этого понимания, образует естественный союз эгоистов — неловкое название, потому что событию, каким станет встреча двух Единственных, названия, определения по сути нет. Штирнер, осмеянный, растоптанный Марксом, почти один во всем XIX веке, отчетливо проговаривает тему, которую мы встретим в солипсизме Хайдеггера и Витгенштейна. Современная проблема другого сознания никем до сих пор не поставлена со штирнеровской остротой. Сверхчеловек Ницше не может быть до конца понят без штирнеровского Единственного. О Штирнере вспомнили, когда после Второй мировой войны модой стало экзистенциальное одиночество Сартра и Камю". (ИСФ-2)
