...Идеология как Вводящая в Символический Оборот у Жижека...

Жижек, Славой (1949-).  Возвышенный объект идеологии / Пер. с англ.: Владислав Софронов. — М.: Худож. журн. (Хж), 1999. — 235 с.

Симптом

• Симптом — изобретение Маркса.  И происходит это во время проведения различия между капитализмом и феодализмом.  И в поле анализа "товарного фетишизма".  При этом товарный фетишизм — это не мысленная подмена отношений между людьми отношениями между вещами.  "Суть товарного фетишизма заключается не в пресловутой подмене человека вещью ("отношения самих людей, принимающие форму отношений между вещами"), а скорее в некотором неузнавании отношений между упорядоченной структурой и одним из его элементов: то, что в действительности есть структурный эффект, эффект системы отношений между элементами, принимается за непосредственное свойство одного из элементов, как или бы это свойство к тому же являлось внешним по отношению к связям данного элемента с другими" (31).  Речь идет о субстанциализации денег.
• Эта игра эквивалентностей проявляется в возникновении стоимости — когда товар А приобретает стоимость, отражаясь в зеркале товара Б.  Маркс переносит это на формирование идентичности человека в глазах другого человека (предвосхищая лакановское зеркало).  И распространяет на отношения короля/подданных: король является королем, поскольку его признают таким подданные — в этом проявляются общественные отношения.  Однако, и в этом фетишистское неузнавание, участники приписывают королю свойство "быть королем", "как если бы определение "быть-королем" являлось "естественным" свойством личности короля" (32).  Это и у Лакана: безумец, претендующий, что он король, не более безумен, чем король, уверенный, что он король.
• Нужно, однако, понимать, что товарный фетишизм развивается там, где сами индивиды выступают эгоистически и свободно, де-фетишизированы.  И наоборот, фетишизм отношений возникает до товарного, в первобытных обществах.  Эта динамика показывает и подмену, отношения рабства/господства перемещаются в товарную сферу, социальные (а точнее — производственные) отношения маскируют себя "в форме общественных отношений между вещами, между продуктами труда".
• Отсюда необходимость "симптома", он проявляет подавленные отношения господства и подчинения, он прорывается сквозь идеологическую видимость свободы, равенства и т.д.
• Доминирующей идеологией при этом сегодня является цинизм — в которой сознание дистанции между идеологией и реальностью заложено, но не отменяет идеологию.  При столкновении с таким цинизмом традиционная критика идеологии уже не работает.  Удваивает слои иллюзии — эта иллюзия (идеология) сохраняет свою структурирующую функцию, потому что есть иллюзия, что без идеологии невозможно.  "Циничная отстранённость — лишь один из многих способов закрывать глаза на упорядочивающую силу идеологического фантазма: даже если мы ни к чему не относимся серьезно, даже если мы соблюдаем ироническую дистанцию — все равно мы находимся под властью этого фантазма" (40).
• Это иррациональное находится в сердцевине таких явлений, как бюрократия или закон.  Мы подчиняемся закону, не потому что он — справедлив, рационален и пр., а потому что он закон.  Это акт веры — и в отличие от традиционного понимания вера это не что-то внутреннее, это что-то относящееся к зоне социальной реальности.  Вера в закон обуславливает подчинение ему.  ""Внешнее" подчинение закону, следовательно, это вовсе не повиновение внешнему давлению, пресловутой "грубой силе", но это подчинение Приписанному в той мере, в какой оно непостижимо и не поддается пониманию; в той мере, в какой оно сохраняет "травматический", "иррациональный" характер: вовсе не скрывая своего полного всевластия, это травматический неинтегрируемый характер Закона является его позитивным условием" (45).  Мы не верим в власть закона, потому что он всевластен, а он всевластен, потому что мы верим.
• Это транслируется в структуру суперэго.  Оно переживается как иррациональное, травматическое.  Но для его действия необходимо вытеснить это чувство иррационального в бессознательное, нужно забыть о зависимости закона от акта его провозглашения.  "И вытеснено это обстоятельство должно быть идеологическим, воображаемым переживанием "смысла" Закона, будто бы имеющим своим основанием Справедливость и Истину" (45).  И веру в истинность часто заменяют осознанием древности.  ""Вытесненным" оказывается не некий потаенный источник Закона, а сам факт того, что Закон не надо принимать за истину, а надо принимать только как необходимость — то, что его власть никак не соотносится с истиной" (45).
• Эффективность такой "подставы" базируется на принципе повторяемости, привычки, fake until you make it.
• Со ссылкой на Лакана: "знающие заблуждаются / les non-dupes errent" (49).
• "Итак, внешнее измерение символической машины ("автомата") не является абсолютно "внешним": эта машина одновременно оказывается местом, где судьба самых наших "искренних" и "сокровенных" верований уже решена и осуществлена.  Подчиняясь машине религиозного ритуала мы уже верим, сами не осознавая этого; наша вера уже материализована во внешнем ритуале; иными словами, бессознательно мы уже уверовали, поскольку, исходя именно их этого внешнего характера символической машины, мы можем сделать вывод о предельно внешнем статусе бессознательного — бессознательного как мертвой буквы.  Вера — это подчинение мертвой, непостижимой букве" (50).
• Механизм действия идеологии (лжи) описывает через реакцию сновидения на внешний раздражитель (будильник) — которое не является способом продлить сновидение путем интеграции его в сновидение, а способом продлить сновидение спасаясь в реальности, когда раздражитель в сновидении сановит слишком опасным.  Идеология — это не иллюзия, позволяющая укрыться от непереносимой действительности.  Это фантазматическая конструкция, служащая опорой для нашей "действительности", структурирующая реальные отношения и маскирующая невозможность постичь сущность. Идеология не дает ускользнуть от действительности, а представляет саму социальную действительность как способ укрыться от некоей травматической, реальной сущности.
• Через Лакана рассказывает о симптоме как пришедшем из будущего.  Он никогда не разыскивается в прошлом, он наделяется значением ретроспективно.  Если при этом вытесненное содержание симптома возвращается из будущего, "то и трансфер — актуализация действительности бессознательного — должно переместить нас в будущее" (62).  Но это задается самим процессом "путешествия в прошлое" — оно ни что иное как "ретроактивная проработка, вырабатывание самого означающего".  "Прошлое существует, будучи включено, введено в синхроническую сеть означающих, то есть будучи символизировано в текстуре исторической памяти, — вот почему мы постоянно "переписываем историю", включая ее элементы в новые текстуры и тем самым ретроактивно придавая им их символический статус, — этот процесс определяет, каким именно образом они "станут сбывшимися"" (62).
• Аналогия с путешествием на машине времени, когда вмешательство в прошлое самим путешественником из будущего создает то, что исследуется в будущем.  "Существуют события в прошлом, которые субъекту хотелось бы изменить, "переиграть", в которые ему хотелось бы вмешаться, — и он совершает путешествие в прошлое, снова переживает эти прошлые события и хотя кажется, что он "ничего уже не может изменить"", но на самом деле все обстоит как раз наоборот — только его вмешательство делает события прошлого такими, какими они всегда были: оказывается, что его вмешательство предполагалось, было предусмотрено изначально" (63).  Попытка исправить свою судьбу, путем вмешательство в прошлое, и реализует судьбу.  История Эдипа из этой же серии.  Если бы не предсказание, жил бы маленький Эдип со своими родителями, "и не было бы никакого "Эдипова комплекса"" (64).
• На примере установления империи в Риме Цезарем показывает как необходимость конституируется через неузнавание, через восприятие как ошибки.  Цезарь воспринимался как противник республики, но именно его убийство привело к восхождению Августа — первого цезаря по титулу.  Явление, не узнается, и когда повторяется — повторяется уже как часть символического порядка, признается как "необходимое" (66).  И причина необходимости такого повторения не в том, что "осознание приходит медленно" или первое проявление так уж травмирует обывателя.  "То, что сначала событие понимается превратно, является "внутренним" условием его символической необходимости, задает саму возможность его последующего понимания" (67).  И первое явление должно закончиться убийством, потом обвинением и через вину попасть в символический ряд.
• "Повторение свидетельствует о возникновении Закона, Имени Отца на месте мертвого, убитого отца, — события приобретают свою законность ретроактивно, повторяясь" (67).
• Этот анализ показывает, что Наш путь к истине совпадает с самой истиной (69).
• В конце жизни Лакан занимался "симптомом" (76).  И это было для него попыткой определить реальность сущего, "нечто", что существует вместо "ничто". При этом в традиционной модели философии (мир-язык-субъект) Лакан отрицает существование всех трех элементов.  И в этой парадигме нужно спросить наивный вопрос — что же существует?  "Точнее: что придает существующему устойчивость"?" (77) Ответ — симптом.
• Существенным для понимания стало то, что симптом всегда направлен своему адресату.  В психоанализе симптом всегда направлен аналитику, требуя истолкования.  Более того, "не существует симптома вне трансфера, без субъекта, предположительно понимающего значение симптома" (79).  Симптом своим существованием предполагает стабильное существование Другого, толкователя.
• Симптом исчезает в процессе истолкования, раскрытия значения.  Но что же делает его устойчивым?  "Наслаждение".  Это не только зашифрованное сообщение, для субъекта это еще и способ организации своего наслаждения.  Лакан связал наслаждение и симптом.  Наслаждение в объяснении своего симптома.  Отличие от фантазма (79).  При этом логика психоаналитического процесса: интерпретация симптомов — переход за/через фантазм.  "Сталкиваясь с симптомом, необходимо сначала объяснить его и увидеть за ним основной фантазм как сущность наслаждения, блокирующего дальнейшее движение истолкования; затем необходимо сделать решительный шаг в анализе фантазма, дистанцироваться от него, понять, как образование фантазма восполняет, скрывает некоторую пустоту, нехватку, промежуток в Другом" (79).  Для ситуации, когда симптом сохраняется за фантазмом Лакан ввел неологизм "синтом".
• "Принимая в расчет понятие синтома, следует признать, что истина и наслаждение оказываются совершенно несовместимы: измерение истины открывается при условии неузнавания наличия травматической Вещи, этого воплощения невозможного наслаждения" (84).
• Отсюда приходит к идее Просвещения и его якобы парадоксу между критической позицией и самостоятельностью субъекта и принятием эмпирических законов у Канта и Декарта.  Работает это так, что принятие "паралогического", эмпирического неизбежно для Просвещения.  Это позволяет непредвзятость холодного, объективного суждения.  "Принятие обычаев и правил общества такими, каки они есть, во всей их произвольности, влечет за собой своего рода отстранённость от них".  До Просвещения власть Закона никогда не переживалась как что-то отстраненное, Закон всегда привлекал своей харизматичный силой.  И только Просвещение позволило отношение к ним как к бессмысленной "машине".
• Можно критиковать, что возможность такой дистанции по отношению к Закону в Просвещении — иллюзия.  Но это не иллюзия: Кант "учитывает травматический, не-истинный, бессмысленный характер внутреннего, морального закона.  Кантовский категорический императив — это как раз Закон, обладающий неопровержимой, безусловной властью, но властью, не имеющей отношения к истинности" (86).  Этот Закон — как факт, который нельзя обосновать теоретически, но без него наша моральная деятельность не имеет смысла.
• Эти Закона четко противопоставлены.  Моральный Закон не принимает в расчет ограничения, который накладывает на нас реальность и с которой справляются эмпирические Законы.  Он есть — невыполнимое предписание.  "Ты можешь, поэтому ты обязан!"  "Главным парадоксом философии Канта является именно этот приоритет практического разума над теорией: освободиться от внешнего социального принуждения и стать самодостаточным просвещенным субъектом можно, только подчинившись "иррациональному" принуждению категорического императива" (86).
• И эта формула категорического императива — универсальная формула любой идеологии, где ее цель — это она сама.  И осознание этого ведет к разрушению идеологии.  Знание механизмов действия идеологии нужно скрывать от самого себя.  Нужно только следовать идеологии.
• На вопрос, почему же осознание механизмов разрушительно?  "Потому что ее разоблачение откроет наслаждение, работающее в идеологии, в любом идеологическом отречении.  Другими словами, откроет тот факт, что идеология служит исключительно своим собственным целям и ничему больше — а именно такое определение Лакан и дал наслаждению" (89).

Нехватка другого

• Инстанцию неустранимого остатка в символическом порядке, Das Ding, доступ к которому обеспечен "второй смертью", вторая как смерть символического порядка (отец должен умереть) дает доступ к этому пустующему месту Вещи. 
• Такая аннигиляция природного круговорота возможна только в той мере, к торой этот круговорот символизирован, историзирован.  "Абсолютная смерть", "разрушение вселенной" — это не что иное как точное теоретическое выражение садовского понятия "второй смерти". 
• Возможность тотального "стирания" исторической традиции открывается самим процессом историзации-символизации и выступает радикальным саморазрушительным пределом этого процесса.
• В марксизме текстом, который подошел к этому пределу историзации, символизации стал "О понятии истории" Беньямина.  Первое, что бросается в глаза в нем — это противоречие в расстановке сил между "куклой"-истматом и "карликом"-теологией.  Кто кем водит, кто кого использует.  Это есть "противоречие между самой аллегорией и ее смыслом и в конечном счете между означающим и означаемым.  Означаемое хочет "воспользоваться услугами" означающего в качестве своего инструмента, однако немедленно обнаруживает себя запутавшимся в его сетях" (141).
• Что это за теология у Беньямина?  Определяет через понятие Eingedanken.  Это не память.  Это апроприация прошлого.  Но через заинтересованность настоящего.  В котором заинтересован "угнетенный класс".  "Исторически артикулировать прошлое не значит осознавать "как оно было на самом деле".  "Не человек или люди, а борющийся, угнетенный класс есть кладезь исторического знания".  И это не в смысле "права писать историю".  В отличие от прогрессистского взгляда официальной историографии на гомогенное дошлое, угнетенный класс апроприирует историю с ее ошибками и нелепостями, ту, которая дает надежду на освобождение, где в форме ошибок дается измерение будущего.  "Прошлое несет с собой тайный знак, посредством которого оно указывает на освобождение".  И для выражения этого потенциала необходимо вычленить исторический период из гомогенного исторического штока.  Истмат — парадоксально — умеет останавливать историю.
• Отличие классического господина от тоталитарного господина.  Первый нуждается в легитимаций внешними факторами (бог, природа).  Второй не скрывает основы своей власти — в том, что подданные его признают.  Но тут возникает искажение, такая позиция скрывает, что народ является "подлинным народом", если признает партию/вождя.  "Тоталитарное искажение преформативного измерения разворачивается по следующей формуле: партия полагает себя партией, поскольку она представляет подлитые интересы народа, поскольку она является плотью от плоти народа и выражает его волю.  Однако в действительности этот народ является народом, потому что — или, точнее, в той мере, в какой — он олицетворяется партией.  Парадоксальное место "народа" в тоталитарной вселенной нагляднее всего может быть показано анализом выражения типа "народ, как единое целое, поддерживает партию".  Данное утверждение не может быть опровергнуто, поскольку, с какой бы точки зрения мы на нее ни посмотрели, мы столкнёмся с "круговым определением" народа.  В сталинистской вселенной признак "поддерживает руководящую роль партии" является "жестким десигнатором" понятия "народ", то есть в конечном счете единственный признаком, определяющим народ во всех возможных мирах" (150).

Субъект

• "Врагом считается , как раз, тот, кто, имея свободу выбора, свободно совершил неправильный выбор" (168).  В этом же заключается парадокс любви.  Невозможно свободно выбрать, в кого бы влюбиться.  Любовь "совершается по своему выбору, но по такому выбору, который никогда не происходит в настоящем, он всегда уже совершен.  В определенный момент я могу лишь ретроактивной констатировать, что я уже совершил выбор".