...Проблемы с Языком у Великих Ренессанса и Нового Времени...

 Ольшки, Леонардо.  История научной литературы на новых языках. — Москва; Ленинград: Гос. техн.-теоретич. изд., 1933-1934

Леонардо да-Винчи

• Относительно анатомической практики художников в эпоху Возрождения рассказывает о мастерской Верроккио, в которую стекались все художники Средней Италии — и в качестве мастеров, и в качестве учеников (173).  При этом сам Верроккио у Вазари характеризуется через трудолюбие, а не через талант.  Учитель Леонардо — и пример идеала Леонардо "подражать природе и познать ее".
• Соединение знания и деятельности, практики теории было важнейшим.  Под практикой у Леонардо — "прежде всего, только деятельность техника и художника.  В еще более узком смысле слова она означает у него духовную и физическую одновременно деятельность, доставляющую художнику материал для его полного фантазии творчества и в то же время для закономерной обработки его.  Если границами первой является пережитая действительность, то вторая вытекает из знакомства с закономерной действительностью и, прежде всего, и знакомства с математикой и естественными науками.  Следствием этого является то, что живопись для Леонардо представляет не только "передачу видимых творений природы", но также "остроумную выдумку, чтобы с философским и острым взором наблюдать все такие явления, как воздух, ландшафт , растения, животные, травы и цветы, окруженные светом и тенью".  Это соединение в живописи фантазии с вычислениями и доставляемая ею благодаря ее действию на чувство и дух уверенность побуждают его высказать убеждение в превосходстве живописи над философией как средство познания" (174).  Леонардо говорит, что философия проникает внутрь предмета, но — для познания важнее поверхность!  Отсюда акцент на оптике.  Нет другого способа познания, кроме видения.  И никакой другой науки, кроме математики — но не как образец строгой логической необходимости и как пропедевтики умственной деятельности, а исключительно как искусства вычисления, доставляющего максимальную точность исчисления.  Силлогизм считает сомнительной болтовней (176).
• Исследование анатомии лошади (влияние Возрождения) идет об руку с исследованием анатомии человека.  И связь — через благородство обоих (nobilita).  И кажется она определяет практическое исследование анатомии, "он находится под влиянием этой эстетически-аффективной концепции… не понимает, что с помощью такого сравнительного описания он может дать только беспорядочный перечень составных частей различных организмов, а не установить их реальные сходства и различия" (179).
• Живописная программа Леонардо — "Дух живописца доложен в своих размышлениях достаточным образом приспособиться к явлениям, которые наблюдаются им у интересных явлений, и он должен на них остановиться, зарисовать их и установить относительно них правила, считаясь с местом, обстановкой, светом и тенью" (184).  Техническая программа.
• На примере проблемы наклонной поверхности, которой Леонардо занимался 30 лет и в которой постоянно мигрировал между решениями показывает — "Мы имеем перед собой бесконечный ряд чертежей и выкладок, в которых постоянно меняется решение проблемы, но никогда Леонардо не оказывается способным резюмировать результаты их в каком-нибудь законе.  Кажется, что он пугается научно-пригодного, достигаемого дедуктивным или индуктивным путем обобщения, будто он также чувствует себя также неспособным остановиться окончательно на напрашивающейся самой собой абстракции и довольствуется интуитивным доказательством, полученным с помощью чертежей" (193).
• Завершает тем, что "Из всего сказанного до сих пор вытекает от факт, что Леонардо решительно недоставало методического сознания.  Этим объясняется необходимость рассматривать его деятельность с других точек зрения, а не с научной, ибо во все времена и для каждого способа исследования метод есть первая предпосылка научного мышления и наблюдения" (213).
• Пристрастие к гармонии отношений (234) при описании любых явлений.
• Не доверяет схоластикам — поэтому презирает дедукцию и индукцию.  Но любит demmonstrario materialis, "потому что он не считает ничего более убедительным, чем интуицию" (245), "то, что можно увидеть, не нуждается в доказательстве при помощи разума".

Альбрехт Дюрер

• У немцев слияние практических задач и теории было естественным.  Пример о решении задачи построения правильного пятиугольника для металлургов (270).
• "Наставление", первое математическое доказательство на немецком, совпадает по времени с переводом Библии на немецкий Лютера (277).
• Выработка национального языка — на основе канцеляризмов, единственного, что было в его распоряжении.

Философская Литература (т. 3)

• Часть философской и естественнонаучной литературы было в поэтической форме (это важно, например, для понимания Бруно).  И эта традиция хорошо уживалась со схоластической систематикой — "предпосылки обеих были одни и те же.  В основе древней и, в особенности, гуманистической философии лежит образное сравнение; ее диалектическое развитие покоится в решающих случаях, в частности при объяснении естественнонаучных явлений и вопросов, на использовании неясных большей частью аналогий, между тем как эмоционально принятая аксиома совершенства, красоты, благородства и целесообразного добра является руководящей линией при объяснении всех существенных явлений природы.   Это основные настроения и гипотезы гуманистической философии и естествознания оказались столь же плодотворными как в отношении диалектики, так и в отношении поэзии, так что между поэзией и философией не оказалось существенного различия, и оно определялось лишь выбором формы изложения" (9).
• Наиболее важная часть текстов Бруно была написана на итальянском (в Лондоне в 1584-85 годах).  Но не для пропаганды.  Он принимал необходимость религии, построенной на откровении, из необходимости и для черни.  Сам же был сторонником новой религии природы, для "людей мысли и таланта, правдоискателей и свободомыслящих" (загадочная фраза, что эта "двойная бухгалтерия" спасла его от суда инквизиции в Венеции, но не в Риме…).  Итальянский стал причиной того, что его идеи получили маленькое распространение и были вновь открыты только в XIX веке.  Но он проявлял равнодушие к языку, на котором писал и это мало связано с стратегией.  Итальянский мог оказаться привлекателен именно в Лондоне, вдали от школьного академизма.
• Не-системное использование разных элементов языка у Бруно.  И вроде, даже несознательное — просто естественное.  "Критерий для суждений о них [о сочинениях Бруно] лежит в них самих и, главным образом, в том основном положении, что Бруно в своих работах дает выражение определенному настроению, а не развивает определенную теорию.  Для него оба эти понятия, правда, тождественны, так что его диалектика и его стиль постоянно колеблются между  интеллектуальной и эмоциональной сферой и черпают свои средства для выражения из всех без различия доступных источников.  Как и в структуре своих диалогов, Бруно при помощи сравнений уничтожил противоположность между интеллектом и аффектом также и в дидактическом изложении" (21).  При этом у него нет метафоры, и поэтому он не изобрел нового языка.  И причина в том, что у Бруно скорее тонко чувствующая, чем творческая индивидуальность.
• При этом рассказывает о сравнениях у Бруно (30).  Но это сравнения аллегории — критика такого языка.
• Язык между логикой и поэзией, слияние философской интуиции и художественного оформления.  "Этим методом превращения чувственного в духовное Бруно сам закрыл себе доступ к пониманию сущности вещей и пожертвовал понятием ради образа, который не встречая сопротивления, получает превосходство над чисто логической деятельностью…  Кардинальным вопросам метафизики Бруно придал с помощью явлений и процессов чувственного мира символическое значение, лишив их, таким образом, всякого проблематического характера и почти незаметно превратив их в догматы" (37).  И дальше "Его самоуверенный догматизм приводит непосредственно к афористической речи, к чеканному, законченному в себе предложению, к аксиоматическим максимам, с трудом поддающимся критике, но оказывающим убедительное действие, благодаря своим сжатым подчеркнуто-выразительным оборотам речи" (42).  "Как у всех других авторов афоризмов, изречение вытекает и у него из отрицательного отношения к методическому мышлению и к структурной законченности своих сочинений".  Афоризмы "представляют скорее эффектный прием уговаривания, так как вносят конкретные истины в абстрактный ход мыслей и сочетают более или менее удачно и убедительно эмпирическое познание с теоретическим" (42).

Галилей

• Эксперимент и математика стали методом и языком науки и критерием познаваемого и непознаваемого — благодаря Галилею.  И этот математический язык был также непонятен натурфилософам его времени, в т.ч. Бруно.  И это ставило задачу создания школы, Галилей стал учителем.  "Он занял, следовательно, уже в силу своих взглядов на науку боевое положение, вынуждавшее его учить в борьбе, развивать наряду со своей исследовательской работой и теорию ее и, наконец, разрушать старые взгляды, чтобы добиться признания новых взглядов" (85).
• И литературный талант тут в помощь.
• "Тот, кто хочет добраться  до первоисточников новейшей художественной прозы Италии, должен искать ее в работах Галилея" (115).  И это уникально, что художественный язык разрабатывается в естествознании.  Тексты Галилея "кладут конец как чуждым действительности, спекулятивным методам познания, так и неестественному стилю художественной речи, ставя на место покоящегося на авторитете мышления самостоятельное мышление, а на место традиционного способа выражения субъективную, личную передачу впечатлений от природы и человека" (115).
• Относительно занятий литературой Галилея: "Раздвоение природы и культуры уничтожились в его духе благодаря классическому сознанию гармонии и красоты в сферах познания и воображения…  Поэзия и наука являются для Галилея царством оформления.  Проблема содержания и формы для него совпадают… Для него недостаточно было поэтому только геометрических выводов; слово получало у него благодаря этому научному и художественному сознанию новое и большее значение как материал для художественного оформления речи и как пластическое воплощение его содержания" (132).
• И поэтому письмо: "Перо — это единственное средство для того, чтобы очистить и отделить последовательную и систематическую речь от запутанных и беспорядочных фраз"; "письменная речь является самым лучшим орудием для того, чтобы отличить истинное от неистинного, действительные причины от кажущихся" (133).
• Две основные формы — переписка и диалоги.  Прямое высказывание (было в первом его тексте "Звездный вестник") не работало в его условиях.  "Переписка Галилея есть результат его славы, выражение его осторожности и в то же время более легкое оружие его нападения, которым он пользовался как осторожный тактик в целях широких стратегических планов…  состав ученого мира той эпохи давал ему возможность соединять и здесь величайшую экономию с наибольшей активностью; действительно, во всех центрах энергичной духовной работы имелся какой-нибудь близкий к Галилею человек, получавший от него непосредственно и регулярно результаты его открытий и изложение его взглядов и заботившийся о распространении их" (157).
• Приветствует тактику Галилея сохранять в теоретических работах практическую привязку — но именно как тактику, которая позволяет ему заниматься наукой.  Это одобрение предполагает необходимость преодолеть этот этап и необходимость Галилея "проложить себе путь к свободе через подобного рода препятствия" и шанс ему "овладеть самими собой и теми истинами, которые могут оказать свое воспитательное действие лишь вне рамок специальных проблем" (160).  Все конкретное и практическое в текстах Галилея показывают "ошибку этой и аналогичной, обусловленной эффектами смешения существенного с несущественным, отличающей старый метод исследования и мышления от нового" (160).
• "Три века строго рационального мышления и экономной деловитости изложения приучили нас с тех пор отвлекаться от душевных переживаний, сопровождающих открытие какого-нибудь закона природы.  Древние считались с этим больше…" (174).
• Несмотря на "тактические" отклонения Галилея, автор настаивает на "сократовской миссии Галилея" — "он придает мышлению и познанию общеобязательную норму, а изложению — соответствующую им, но общепринятую форму" (177).  И то, и другое следуют одной цели — предотвратить познание от заблуждения.
• Выбор итальянского языка для изложения — не только маркетинг идей.  Но и орудие борьбы против иной системы мира, возможность мобилизовать последователей и сторонников через обращение к "здравому смыслу" (178).
• Сравнение с сократическим мессианизмом обусловлено еще и тем, что Галилей всех постоянно поучал/учил.
• Красноречие и готовность к диалогу подготовили и опасность для Галилея — "заставила его недооценивать силы противника…  Галилей часто принимал за научный успех чисто ораторские свои достижения".  "Каждый чувствовал себя в праве принимать участие в спорах по поводу научных открытий, которые Галилей доводил до всеобщего сведения, и поэтому каждый считал себя призванным высказать свое мнение и ждать удовлетворения своей жажды знания от столь щедрого человека".
• Запрет на учение Коперника оставил Галилея в одиночестве, сторонники подвергались опасности.  Потом случилось отречение.
• Спор про две кометы на небе (186).  Галилей выступил только после выступления церкви, как бы подавшись запросу общественности.  "…чисто астрономический результат этой литературы и полемики гораздо меньше, чем общелитературный и культурный результат их.  Ведь тогда ничего не знали о происхождении, орбитах, периодичности и свойствах комет, и даже телескопические наблюдения не приводили ни к чему в этой области".  При этом эмоция — спор этот стал "поводом дать выход этому гневу" (187).  Гнев, впрочем, описывает в отношении социальной позиции, а не в отношении поиска истины.
• Выступление против иезуитов разделили с учеником (Марио Гвидучи, изложил теорию Галилея).  Галилей против отца Грасси: "Мы не имеем более яркого свидетельства противоречий, которые существовали уже при самом зарождении нового естествознания, чем обе эти, носящие характер исповедания веры речи" (188).  Суммирует это как догматизм против сомнения и диалектики.  В ответе Грасси "формально научный характер ввел в заблуждение как самого автора, так и читателей насчет настоящего содержания и целей этого сочинения…" (190).  Дальше подробно приводит череду предостережений, которые получил Галилей от доброжелателей в отношении характера ответа на критику.  "Духовно скованный декретом инквизиции, вынужденный сдерживать проявления своего темперамента согласно благоразумных советам влиятельных людей, обреченный стечением обстоятельств прибегать к уверткам и, наконец, измученный болезнями, Галилей создал шедевр итальянкой прозы, обнаруживающей в предписанных ему тесных рамках все обилие его духовных дарований и богатство его языкового творчества" (191).
• Сравнивает с Provinciales Паскаля.  На том основании, что один адресат критики — церковный догматизм.   При этом все разное, но совпадение во времени имеет фасцинирующий эффект.  Но и дальше, оба использовали пастиш и пародию на своих адресатов в качестве приема, "так как отец Грасси в своем возражении на академическую речь Галилея и Гвидуччи выдал себя воспитанником коллегии, то Галилей счел себя в праве забросать переодетую фигуру, как маску в карнавале, "гнилыми яблоками и кочерыжками".  В предписанных рамках полемики он мог не стесняясь пользоваться свободой шута" (193).  Это было "мудрое сочетание тактической осторожности и неотступного темперамента".
• Кажется, автор пытается убедить нас, что языковая стратегия Галилея стала причиной его проблем — типа, либо уж чистая теория, либо не лезь: "Галилей должен бы убедиться, что избранная им форма изложения была гораздо опаснее для него, чем изложенные в книге теории, которые оказались бы приемлемее в менее художественной, живой, наглядной и изящной форме.  Его трагическая судьба была результатом его литературных талантов, доставлявших ему не меньшее удовлетворение, чем его научные открытия и методы. Действительно, первые сделали возможным скрытое, но все же действительное сочетание столь разнообразны вещей, в гармоническом соединении которых раскрывались перед ним вселенная и мудрость творца ее.  Поскольку фикции и шутки служили делу истины, они являлись для него радостным дополнением к серьезной работе" (239).
• Самоуверенность Галилея в заявлении своих открытий базируется на восхищении их божественным происхождением.  И в части математического познания Галилей исходит из тождественности человеческого и божественного сознания (количественное различие в знании истин все же признается).  "Перенесение математических методов мышления на исследование явлений природы подняло и расширило сферу познаваемых абсолютных истин и раскрыло для духа последние тайны явлений, которые он познает в их простоте и необходимости с той же достоверностью, с которой их познает и созерцает божество" — такая оценка его открытий механики (241).